СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

НЕИЗДАННАЯ ФИЛОСОФСКАЯ ПОЭМА В. ТРЕДИАКОВСКОГО

Посмертная судьба Тредиаковского едва ли не печальней, чем тернистый жизненный путь его, пылкого энтузиаста просвещения, вынужденного действовать в условиях жесточайшей политической и духовной реакции аннинского и елизаветинского царствований.

Ни подробный и сочувственный посмертный биографический очерк Н. И. Новикова в «Опыте исторического словаря российских писателей» (1772), ни высокая оценка переводческих и стиховедческих достижений Тредиаковского Радищевым («Памятник дактило-хореическому витязю», 1801) и Пушкиным («Путешествие из Москвы в Петербург», 1834-1835), ни, наконец, серьезная историко-литературная работа, проделанная советскими учеными по восстановлению литературной репутации Тредиаковского, не преодолели еще до конца предубеждений, распространенных среди читателей и даже литераторов-неспециалпстов.

С легкой руки многочисленных прижизненных и посмертных его врагов Тредиаковский стал синонимом бездарного поэта, а его фамилия — именем нарицательным. Самое парадоксальное в посмертных злоключениях Тредиаковского то, что некоторые образцы нелепых стихов, которые ходячее мнение приписывает Тре-диаковскому, он сам приводил как пример бездарности и языковой безграмотности поэтов предшествующей эпохи:

Составы, кости трепещут,
И власы глав их клекещут.

А уже позднее его сочли автором этих строк...

Конечно, как писатель, действовавший в эпоху, когда новая литература и литературный язык еще складывались, Тредиаковский имеет сегодня только историческое, а не непосредственно поэтическое значение. Но правильному к нему отношению до сих пор мешает печальная судьба его литературного наследия. Вскоре после смерти Тредиаковского Новиков поместил в «Опыте исторического словаря» (1772) подробный перечень ненапечатанных сочинений Тредиаковского, хранившихся, по-видимому, у вдовы и сына его, Л. В. Тредиаковского. ¹ Этот список неизданных произведений изумляет своими размерами. Перечисленные в нем сочинения Тредиаковского значительно превосходят по объему все, что нам известно из его творчества. Если бы удалось их обнаружить, то наши представления о Тредиаковском пришлось бы серьезно пересмотреть.

В 1959 году нами были обнаружены в фонде Синодальной типографии в Центральном государственном архиве древних актов (ф. 381) два очень важных, никогда еще не публиковавшихся поэтических произведения Тредиаковского из числа тех, о которых писал Новиков в 1772 году: поэму «Феоптия» и стихотворное переложение всех псалмов. Еще одна рукописная копия «Феоптии» обнаружена была нами в архиве Ленинградского отделения Института истории АН СССР (в коллекции автографов Н. П. Лихачева).

Обе рукописи заключают в себе около 15 тысяч стихотворных строк (из них «Феоптия» около 3000), они вместе по объему равняются всему известному до сих пор поэтическому наследию Тредиаковского (без «Тилемахиды») — в распоряжении [161] исследователя его творчества теперь находится вдвое больше текстов Тредиаковского, чем раньше.

До сих пор мы знали только 10 переложений псалмов, напечатанных Тредиаковским в его «Сочинениях и переводах» 1752 года, теперь в нашем распоряжении все псалмы (141), переложенные в стихи с применением разнообразнейших видов строфики, рифмовки, с богатой поэтической лексикой.

Переложения псалмов Тредиаковского сами по себе заслуживают серьезного изучения в сопоставлении с переложениями Ломоносова, Сумарокова, Державина. Но это тема особой работы.

Более первоочередной задачей нам представляется изучение «Феоптии», о которой настоящая статья может дать только самое предварительное представление.

Какое значение имеет эта находка для истории литературы XVIII века?

«Феоптия» писалась в самом начале 1750-х годов, т.е. в то время, когда новая русская литература была делом нескольких человек: Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова. Ученики Ломоносова (Поповский, Голеневский) и Сумарокова (Елагин, Херасков) делали в литературе еще первые шаги. Поэтому появление из-под спуда большой философской поэмы Тредиаковского не только меняет наше представление о его собственной литературной работе в это время, но и делает совершенно иной общую картину литературной жизни и философской борьбы начала 1750-х годов.

При этом необходимо учитывать условия эпохи, когда собственно философская проблематика большей частью излагалась в тесной связи с религией и богословием. Таковы, например, «Вечернее» и «Утреннее» размышления Ломоносова, в которых натурфилософская проблематика современного ему естествознания выступает в деистической оболочке. Поэтому и «Феоптия», несмотря на то, что теологическим проблемам в ней уделено много внимания, имеет очень большое значение для истории русской философской поэзии и русской литературы этой эпохи вообще.

До того как были обнаружены рукописи «Феоптии», сведения наши о ней были очень скудны.

Тредиаковский процитировал из «Феоптии» 12 строк в своей трагедии «Деидамия», но сама-то трагедия была опубликована уже после его смерти, в 1775 году. В напечатанном М. П. Погодиным деле «О “Феоптии“ В. К. Тредиаковского» ² было приведено несколько цитат из нее, всего 104 стихотворных строки.

Как указывалось выше, нам удалось обнаружить три идентичных рукописи «Феоптии». Все они имеют следующий титульный лист:

«ФЕОПТИА
ИЛИ
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
О
БОГОЗРЕНИИ
ПО ВЕЩАМ СОЗДАННОГО ЕСТЕСТВА, СОСТАВЛЕННОЕ СТИХАМИВ ШЕСТИ ЭПИСТОЛАХ К ЕВСЕВИЮ
ОТ
ВАСИЛИЯ ТРЕДИАКОВСКОГО
В САНКТПЕТЕРБУРГЕ
1754»

Всей поэме предшествует прозаическое предисловие автора «К читателю», каждой из шести «эпистол», составляющих «Феоптию», предпослано краткое изложение ее содержания в прозе. В оглавлении тезисно сформулировано содержание всех эпистол:

«Эпистола I. Доказывает бога доводами, взятыми из внутренностей метафизических.

Эпистола II. Утверждает божие бытие всем бесчувственным и огромным естеством.

Эпистола III. Производит о том же доказательство прехитрым составом животных тел.

Эпистола IV. Сие же самое дополняет преудивительным составом человеческого тела.

Эпистола V. Совершает непреоборимое доказание о всевышнем существе и создателе всего видимого и невидимого, человеческою душою и сопряжением ее с телом.

Эпистола VI. Показывает свойства божия сущные, как самостоятельные, так и возносительные; упоминает о необходимости ходатая и о согласии откровенного закона с естественным». [162]

В предисловии Тредиаковский со свойственной ему обстоятельностью объясняет и замысел своей поэмы, и ее цель, и поэтическую форму ее. Выбор стихотворного языка для столь сложного философского содержания Тредиаковский связывает прежде всего с античной традицией:

«Каждому читателю покажется, мню, с первого взора материя моея книги несродною с стихами; сие же толь наипаче, что в нынешние времена повсюду стихи по большой части употребляются токмо или на пустые игралища, или на другие светские сочинения, возбуждающие страсти. Но возводящий помышление свое к удаленной древности увидит, что поэзия у древних была сущею их философиею и теологиею. Итак, писать философствование стихами, то возводить некак стихотворение к первому его и достохвалному началу. Не сие ж, впрочем, едино было мне побуждением, чтоб составить мое доказательство заключенным красноречием: возбудил еще меня к тому пример, возбудило ревнование, возбудила краткость и, наконец, видимая польза возбудила.

Многии видим примеры философствовавших стихами. Сим образом Цицерон описал Аратову Астрономию... сим Лукреций книги об естестве вещей; сим Виргилий земледельные свои книги; сим Овидий сладкие Превращения и мудрый; фасты, ... сим из древнейших Эмпедокл книги об естестве вещей, коему и подражал эпикурскими своими (из новых Иордан Брун написал стихами 8 книг о, множестве миров и их бесконечности) помянутый Лукреций; сим и древнейший еще Эмпедокла Гезиод Теогонию свою; сим напоследок и самый древний некто пиит или, как мнят, Гомер похвалныи богам Гимны; но да не будут подражаемым примером язычники, не ведавший истинного бога, сим царь и пророк Давид вдохновенную духом святым Псалтырь, сим все пророческие возглашены песни, ... сим многие из богодуховенных отцев стихиры церковные и каноны составили; а особливо преподобный отец Иоанн Дамаскин; но как? самую глубокую богословию сим образом он воспел».

По собственному признанию Тредиаковского, мысль о создании «Феоптии» пришла к нему по прочтении французского перевода поэмы А. Попа «Опыт о человеке»:

«Случилось мне взять у себя в руки французский перевод стихами с аглинских Попповых стихов же, а имя сей книжке есть “Опыт о человеке“. Стал сию читать; читал; прочел. По прочтении сперва находился в крайнем удивлении и как бы в некотором восторге, рассуждая, что коль тот автор удаленную материю от стихов написал, однако, превосходно стихами. Что более содержание ее памятью разбирал, что больше удивление во мне возрастало. Дошло оно уже до толь высокия степени, что вышнему быть стало не можно. Наконец переменилось во мне в зависть или, правее, в оное беспорочное ревнование. Начал я думать, не можно ль чего подобного составить стихами ж. Ревнивое размышление придало мне некоторые мысленные крила: возлетел я ими от Поппова “Опыта о человеке“ до творца человеку. Рассуждал: понеже автор, пиша о человеке, почерпнул все свои мысли из внутренностей метафизики, то мне и приличнее еще быть имеет, чтоб мыслящему писать о боге, почерпать мои размышления из самых глубокостей тоя не метафизики» (лл. 12 об. — 13).

Перевод поэмы Попа, о котором говорит Тредиаковский, вышел впервые в 1737 году и переиздавался в 1738 и 1748 годах. Переводчик — малозначительный французский литератор Жан-Франсуа Дюренель (1692-1761) — был членом Академии надписей (с 1733 года) и Французской академии (с 1742 года). Он перевел в 1730 году «Опыт о критике» того же Попа, а также поместил ряд статей в современных журналах. Много позднее Вольтер признавался, что половина стихов в переводе «Опыта о человеке» принадлежит ему. Поэма Попа во французском переводе убедила Тредиаковского в том, что «нет материи, которая б не могла быть описана стихами, коль бы она ни превысокия была философии» (л. 13).

Стихотворная речь привлекла в данном случае Тредиаковского и своей сжатостью:

«Содержание моего сочинения требует многих и великих книг, если б все то писать прозою. Каждый ведающий не может не согласен быть со мною: видимо сие и от одноя Лейбницием написанныя целыя книги, именем “Теодицеи“, а сочлненныя об единой токмо божией правде. Но мне надобна была краткость: я писал не для оказания ученым словесности, но ради услуг юношеству... Известно, коль юношество есть нетерпеливое, стремительное и вощаное ³ к разным пременам и впечатлениям. Пространность сочинения и устарашила б его собою и привела б в непреминуемую скуку и тем отвратила б его от чтения. Я лишился б чаемого плода от трудов, а оно лишилось бы приносимыя себе пользы. В заключенном напротив того красноречии все к краткости необходимо приводит: число, мера, [163] стопа, рифма, изображение, самый круг периода. Для сего точно предпочтены стихи прозе в сем сочинении» (л. 13 об.).

В доношении Разумовскому Тредиаковский писал, что над «Феоптией» он работал с 1750 года. ⁴ В 1754 году поэма была уже совершенно готова для печати.

Время работы Тредиаковского над его философской поэмой — это кульминационный пункт общеевропейской популярности А. Попа как поэта-философа. Популярность эта объясняется тем, что в «Опыте о человеке» талантливо и живо излагался деистический взгляд на мир, а человек трактовался в духе философского оптимизма Шефтсбери. Для просветительской мысли первой половины XVIII века характерна вера в предустановленную гармонию, в конечное торжество добра над частными проявлениями мирового зла. Вольтер развитию этих идей посвятил свою философскую повесть «Задиг» (1748). В «Поэме об естественном законе» (1751) он прославляет Попа и отчасти подражает его «Опыту о человеке». Он пишет об английском поэте:

Он вносит факел в бездну бытия,
И человек только у него научился познавать себя.

В «Опыте о человеке» представители разных направлений просветительской мысли первой половины XVIII века находили ответ на самые существенные общественно-философские вопросы времени. Только в «Поэме на разрушение Лиссабона» (1756) Вольтер порывает с философским оптимизмом Лейбница-Попа-Шефтсбери и подвергает его резкой критике. Но даже опровергая аксиому Попа «все — благо» в предисловии к «Поэме на разрушение Лиссабона», Вольтер называл стихи английского поэта «бессмертными». Он объяснял триумфальный успех французского перевода «Опыта о человеке» нападками враждебной Попу критики, только усилившей интерес к поэме, порицаемой «толпой теологов».

Для русских просветителей 1750-х годов, для Ломоносова и Тредиаковского, А. Поп и особенно его «Опыт о человеке» были в такой же мере близки и значительны, как для Руссо и Вольтера. Вот почему ближайший и любимейший ученик Ломоносова Н. Н. Поповский, по-видимому по его совету и под его руководством, сделал в 1753 году стихотворный перевод «Опыта о человеке» с прозаического французского перевода Силуэта.

Синод, рассмотрев перевод Поповского, нашел его вредным и к печати не разрешил. ⁵ Лишь настойчивость И. И. Шувалова помогла переводу Поповского увидеть свет. Он направил «Опыт о человеке» архиепископу Амвросию, который выбросил из поэмы крамольные стихи и заменил их своими. В таком виде «Опыт о человеке» и был напечатан.

Автор «Феоптии» испытал почти такие же мытарства, что и переводчик «Опыта о человеке». Поскольку в своей поэме Тредиаковский касался тех философских вопросов, которые при Елизавете Петровне подлежали контролю Синода, то в 1753 и 1754 годах он обратился в Синод с просьбой освидетельствовать и разрешить к опубликованию его «Феоптию» и «Переложения псалмов». 24 февраля 1755 года он получил свидетельство из Синода, в котором говорилось: «И оные книги рассматриваны синодальными члены, первая, то есть Давидовы псалмы стихами, преосвященным Сильвестром, архиепископом санктпетербургским и шлюссельбургским и архимандритом троицкого александроневского монастыря; вторая, называемая “Феоптией“, преосвященным Гавриилом, епископом коломенским и каширским. И по прочтении тех книг, как святейшему правительствующему синоду от их преосвященств представлено, что-де во оных никакой противности церкви святой не присмотрено...» ⁶

Заручившись свидетельством о полной цензурности этих произведений, Тредиаковский 17 марта 1755 года обратился с «доношением» к президенту Академии наук А. К. Разумовскому, в котором просил напечатать обе книги за его счет. ⁷

Академическая канцелярия ответила Тредиаковскому, что его сочинения будут печататься только тогда, когда «начатые в типографии книги будут окончены печатанием», ⁸ и спрашивала, не намеревается ли он печатать их в Москве (имея в виду Московскую синодальную типографию).

Тредиаковский 10 августа 1755 года ответил на это решение очень раздраженно и обиженно. Он подтверждал свое желание печатать обе рукописи в Петербурге, в Академической типографии, с горечью отметив убийственный для него [164] смысл решения канцелярии: «Но понеже в Академической канцелярии определено печатать их (рукописи Тредиаковского, — И. С.) тогда, когда зачатые книги в типографии печатию окончатся, чего ни мне, ни внукам моим не дождаться: того ради, паки просил я его графское сиятельство, чтоб повелеть их мне назад отдать обратно». ⁹

Академические власти, несмотря на повторно выраженное Тредиаковским желание печатать «Феоптию» и псалмы в Академии наук, придрались к его просьбе «отдать обратно» обе рукописи и отказали ему в печатании.

Тредиаковский болезненно переживал этот удар в числе прочих «уязвляющих» его действий Академической канцелярии и литературных врагов. В апреле 1757 года, отчаявшись добиться печатания в Петербурге «Феоптии» и «Псалтыри», Тредиаковский обратился в Синод с просьбой напечатать их в Москве в Синодальной типографии. ¹⁰

Синод согласился печатать «Феоптию», и 22 апреля 1757 года она была послана в Москву. Все как будто уладилось. Однако Тредиаковский на себе испытал подозрительность церковников, к этому времени еще более ожесточившихся после поражения, понесенного ими в борьбе с Ломоносовым как автором остро антиклерикального, сатирического «Гимна бороде».

Московская синодальная типография не торопилась печатать Тредиаковского. Прошло более года, и в Синод поступила «Выписка о сумнительствах, в “Феоптии“ находящихся», ¹¹ написанная товарищем директора типографии Афанасием Пельским и справщиком Григорием Кондаковым. Авторы записки приводили несколько цитат из «Феоптии», в которых, по их мнению, содержались мысли, противоречащие «священному писанию». По-видимому, эта «Выписка», составленная очень резко, убедила Синод; во всяком случае ни «Феоптия», ни «Псалтырь» напечатаны не были.

Если перевод Поповского спасло вмешательство Шувалова, то у Тредпаковского вообще никаких покровителей не было, и потому его «Феоптия» осталась лежать без движения в архиве Синодальной типографии.

Для того чтобы правильно оценить философские позиции Тредиаковского как они выражены в «Феоптии», надо конкретно-исторически представить себе общее положение русской культуры в 1750-е годы. И тогда станет понятно, почему поэма о «богодоказательстве» могла оказаться идеологически «нецензурной» и даже «противной православной религии».

С одной стороны, царствование невежественной Елизаветы, особенно его вторая половина, — это время все более активного вмешательства церковников в научную и литературную жизнь страны, в деятельность русских просветителей. Цензурная история «Феоптии» и «Опыта о человеке» дает об этом наглядное представление. В таких условиях прямая и открытая постановка основных философских вопросов была очень затруднена. С другой — русским просветителям первой половины века, воспитанным в духе философии оптимистического деизма, нужно было определить свое отношение к воинственным выступлениям философского материализма, особенно усилившегося во Франции на рубеже 1740-1750-х годов. С наибольшей силой и остротой заявил о себе в это время материализм в книге Ламетри «Человек-машина» (1748) и в «Письмах слепым в назидание зрячим» (1749) Д. Дидро.

В России 1750-х годов идет активная борьба Ломоносова с церковниками за свободу научного исследования, во имя передового естествознания. Полемика вокруг антиклерикального, сатирического «Гимна бороде» Ломоносова была только наиболее острым моментом этой борьбы. И в «Письме о пользе стекла» (1752), и в осуществленном под его руководством переводе поэмы Александра Попа «Опыт о человеке» Ломоносов вел деятельную и неустанную борьбу против авторитета религии и вмешательства ее в науку.

Философское развитие Тредиаковского было сложным и противоречивым. Ломоносов в результате своих естественно-научных исследований и философских размышлений закономерно пришел к материалистическим взглядам, хотя и с элементами деизма. Тредиаковский же на протяжении своего почти полувекового общественно-литературного пути проходил через различные стадии идеологического развития, бросался из одной крайности в другую. Вольнодумец и даже, может быть, атеист в начале 1730-х годов, в первые годы по возвращении в Россию, к 1750-м годам под давлением церковнической реакции елизаветинского времени Тредиаковский выступает убежденным противником атеизма и материализма, особенно в лице Спинозы. Основу его мировоззрения составляет философский оптимизм Лейбница-Попа с его теорией «предустановленной гармонии», согласно которой многообразие природы ежеминутно и повсеместно убеждает человека в существовании [165] бога — творца мира и человека. Такова, по видимости, целенаправленность «Феоптии». Более того, в предисловии он даже пишет о том, что одна из идей его поэмы — «заградить уста и атеистам, и деистам, и неверным» (л. 11). И действительно, обширная полемическая часть предисловия посвящена борьбе с атеизмом Спинозы и относительно подробному изложению взглядов последнего. Тредиаковский безусловно отвергает атеизм, обнаруживая при этом хорошее знание древней и новейшей атеистической философии. Так, в предисловии к «Феоптии» он называет и древних атеистов и атеистов эпохи Возрождения: «... Безбожниками из древних по истории оглашаются именно: Феодор Кирипейский, Критии, Диагор и Протагор; а из новейших — Петр Аретин, Петр Помпонаций, Ангел Полициан, Иулий-Цесарь Ванип, Стефан Долет, Матвей Кнуцеи и Годфред де ла Валле» (л. 2).

Из атеистов нового времени Тредиаковский знает Д. Толанда, Спинозу и Гоббса. Ему известны книга Ламетри «Человек-машипа» и атеистическое «Послание к Урании» Вольтера. При этом он упоминает и о малоизвестных произведениях атеистической литературы, таких, как книга Толанда, например, — «Adeisidaemon, sive Titus Livius a superstitione vindicates» (1709).

Систему Спинозы, как уже говорилось, Тредиаковский излагает подробно, подвергая ее обстоятельной критике: «При отрицающих явно божество Спинозино злобное всебожие не токмо есть точное безбожие, но и самое тонкое и ухищренное..., ибо он бога со всем чувствуемым естеством и с частями его сливал. Первый есть Спиноза, и почитай в наши (жил в Голландии и издох в ней 1677 года, февраля 21 дня) времена, который покусился привесть безбожие в порядочный состав в “Эфике“ своей, расположенной математическим чипом. В ней он так мудрствует неистово о божестве: одно токмо существо есть во всем естестве, и то всемерно бесконечное, коего прочие вещи, мыслящие и распростертые, суть единственно различные способы. Сие существо блядословный Спиноза называет богом. Следовательно, по его, все вещи суть в боге как в некоем подлежащем и бог есть всех вещей не наружняя, но внутренняя причина, так что всякая порознь вещь из божиего естества всеконечно проистекает; а ложный его сей бог не имеет отнюдь самопроизвольности, но действует необходимо по законам своего естества» (лл. 4 об. — 5 об.).

Основные возражения Тредиаковского атеистам содержатся в предисловии к «Феоптии», так что у читателя может составиться впечатление, что, нападая на атеистов, Тредиаковский действует в интересах самозащиты от возможных подозрений со стороны церковников, еще не забывших его кощунственные высказывания начала 1730-х годов. Но как только от общих проблем метафизики Тредиаковский переходит к естественнонаучному материалу, к небесной механике, он неизбежно вступает в конфликт с догматическим православным богословием. Во всяком случае проницательные справщики Синодальной типографии, не вдаваясь в метафизические топкости, усмотрели в поэме Тредпаковского пропаганду коперникианства и гелиоцентризма и воспрепятствовали ее печатанию. Авторы «Выписки о сумнительствах, в “Феоптии“ находящихся» указали на те места в поэме Тредиаковского, где проповедуются множественность миров и система Коперника — те самые идеи, из-за которых сначала был запрещен перевод «Опыта о человеке».

Так, во второй эпистоле справщики отметили следующие строки:

Небесных мы светил в числе луну зрим ближе,
Ходящу за Землей, стоящу прочих ниже.
Как силою сия отъемлет свет луна
У солнца, чтоб тот в нощь нам подала она.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 47)

И сопроводили их своим замечанием: «... священному писанию противно». ¹²

Следующие строки из третьей эпистолы вызвали подозрение в гелиоцентризме, так как «по божественному писанию солнце ходит»: ¹³

Мы солнце зрим, оно (в колико ж верст мильонов?)
Есть более Земли, и обществом законов
Иль ходит, иль стоит в пространствии таком...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 56 об.)

Синодских справщиков не занимали философские идеи Тредиаковского в целом, а между тем в его поэме, помимо пропаганды гелиоцентризма, имеется немало элементов откровенного деизма. [166]

В своих спорах с атеистами Тредиаковский выдвигает те же аргументы, что Вольтер и Монтескье, а с ними и другие просветители XVIII века. Он пользуется и «космологическим» и «онтологическим» доказательствами существования бога. Его бог — это бог-творец, «великий мастер», «великий строитель», часовщик, который завел вселенную как часы, исправно с тех пор работающие и верно показывающие время. Наконец, не чужд ему и аргумент социальный, развивавшийся Монтескье в «Духе законов», — бог необходим для сохранения порядка в государстве. Но не ограничиваясь «доводами из самых метафизических внутренностей», Тредиаковский обращается к «необъятный огромности всего света», т.е. к солнечной системе и ее устройству, к миру животных и растений, к человеческому организму наконец, для того чтобы во всей системе мироздания показать сложность и целесообразность действия законов природы и ее творца — «великого строителя».

Так, например, подробно описав строение дерева, функции корней и листьев, Тредиаковский с пафосом заключает:

Предивный механисм сей в жилках всяка листа,
Предивного всем нам являет механиста!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 34)

Излагая данные современного ему естествознания, Тредиаковский неизбежно должен был вступать в конфликт с ортодоксальным православным богословием, в середине XVIII века еще стоявшим на страже схоластической мудрости, давно уже опровергнутой наукой нового времени.

«Феоптия» вся пронизана верой в науку, в ее безграничную мощь, в превосходство науки над повседневным житейским опытом. Об этом с глубоким чувством говорит Тредиаковский во второй эпистоле, сравнивая научное и бытовое представление человека о земле и окружающем его мире:

Не рассуждаяй всяк чрез жизнь свою о сих,
Здесь мыслит о вещах единственно таких,
Которы суть к нему иль ближе, иль на нужды
Зрит кои быть себе потребны и не чужды.
Он из всея Земли ту знает токмо часть,
На коей дом его и где ему вся власть.
Сей знает по тому о солнце и с зарями,
Что от него светло ему бывает днями;
Так равно, как себе, во мраке и в нощи,
Он получает свет довольный от свещи;
Его мысль за места, на коих пребывает
И ходит он куда, отнюд не залетает.
Но каждый человек, обыкший рассуждать
И, разбирая, все о Правде утверждать
Иль отрицать, ему покажется что ложным,
Невероятным что или и невозможным,
Весь простирает вдаль в себе сам помысл свой
И тщится рассмотреть и все познать собой
Те виды, что его отвсюду окружают...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не может он тогда пространнейшего царства,
Без равного во всей вселенной государства,
Не положить в уме за малый уголок
Обширныя земли, а Землю всю за клок
Или за облачко во всем пространстве круга.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (лл. 28 об. — 29)

В «Феоптии» как философ Тредиаковский колеблется между идеалистическим рационализмом лейбницианского толка и эмпиризмом Локка-Попа.

Особенно наглядно эта противоречивость выступала в тех случаях, когда Тредиаковскому приходилось высказываться по спорным вопросам современной ему науки. Одним из таких вопросов была проблема существования души у животных. Споры об этом особенно обострились после того, как Декарт объявил животных машинами без души. Тредиаковский посвятил этой теме почти всю третью эпистолу «Феоптии». Он критикует и Декарта и его предшественников, также отрицавших душу у животных, в особенности Платона и Джордано Бруно, сам же он под влиянием Лейбница как будто склоняется к мысли, что у животных есть душа, но особого рода, более ограниченная в своих познавательных и мыслительных способностях. В изложении содержания третьей эпистолы он писал: «Противно есть непрестанному и всегдашнему опыту, назвать их простыми махинами. Однако [167] определить весьма трудно, какого рода и существа их душа: сие токмо не может быть не достоверно, что чистого и бессмертного ума в них нет» (л. 50).

Защищая точку зрения, противоположную взглядам механистического материализма XVII-XVIII веков, Тредиаковский одновременно впадает в самый наивный и вульгарный материализм. Так, по его мнению, если бы животные ели другую пищу, они могли бы получить такую же душу, как люди:

Когда б свершенный корм нашел себе в жизнь скот,
То мог бы получить бессмертие чрез тот
И получил бы тем и вечную он младость,
В том чувствуя всегда необычайну сладость.
Но пища вся его несовершенна здесь;
Затем помалу он и гибнет, тлея весь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 61)

Тредиаковский писал не трактат, а поэму и потому стремился придать ей, насколько это было возможно и насколько это было в его силах, поэтическое звучание. Поэтому все шесть эпистол адресованы определенному лицу (вымышленному) — Евсевию, и в самом стиле поэмы заметно стремление автора придать изложению популярность и непринужденность тона, свойственного живой беседе. Так, в начале второй эпистолы Тредиаковский, как бы подытоживая то, о чем говорится в эпистоле первой, обращается к Евсевию:

Вообще, что утвердил и в веки утверждаю,
В особности о том теперь здесь рассуждаю.
Не всякому лехки доводы, признаю,
Читающему ту эпистолу мою.
Но твой, Евсевий, смысл толико просвещенный
От тонкости вещей не мог быть воспященный:
Ты, мню, употребил природну остроту,
Проник во глубину, взлетел на высоту
И, распростершись там, объял собой пространность,
А тем и твердость их и видел всю избранность.
Довольны для тебя тебе уж показал;
Не сомневаюсь я, ты словом тож сказал.
Однак, как весно мне, другим то все собщаешь,
Что истинным себе и твердым ощущаешь.
Но всяк ли из других тебе подобен есть,
Хотя и многим в том я отдаю все честь?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 27 об.)

Конечно, выдержать эту манеру повествования Тредиаковскому не всегда удается, особенно в эпистолах первой и шестой, где он излагает наиболее сложные метафизические проблемы и, по-видимому, забывает о своем «собеседнике».

В «Феоптии» очень явственно заметны разные по своему стилистическому строю манеры повествования. В основном это различие определяется содержанием. Один стилистический ряд образуют собственно философские рассуждения, другой — картины и примеры, особенно взятые из живой природы. Таких картин и образов в поэме много, в них Тредиаковский несомненно воспользовался и своими собственными наблюдениями над повадками животных и рыб, сделанными, может быть, еще в юности, в пойме Волги:

При многих тмах примет, сия будь в образ нам:
Как рыбы из морей станицами к рекам
Плывут, чтоб их ловить тогда почти рукою,
Как в пресной там воде стеснятся густотою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 54)

Такова, например, неожиданно эмоциональная концовка рассуждения о пользе, которую человек получает от деревьев:

Что ж вещество дерев горит огнем природно;
То нас зимою греть весьма оно пригодно
И теплоту хранить естественную в нас
Печальныя зимы в трескучий самый мраз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (л. 34 об.) [168]

В соответствии с содержанием и двоением стилистического строя поэмы в ней употребляются слова самых разнородных лексических рядов. С одной стороны, это философская терминология, вновь создаваемая Тредиаковским из материала хорошо ему известного церковнославянского языка, с другой — это конкретная лексика русского быта, которая производит странное впечатление рядом со словами самого «высокого штиля», если употреблять ломоносовское определение. Такое столкновение просторечия с церковнославянизмами уже отмечалось исследователями у Тредиаковского, например в «Тилемахиде». Но в «Феоптии» выбор лексических средств более точно мотивирован в каждом частном случае, и потому поэма не производит впечатления стилистической какофонии.

Многообразие и значительность содержания «Феоптии» делают необходимым ее тщательное изучение и скорейшую публикацию. В ней Тредиаковский — просветитель, философ и поэт — предстает во всем своем истинном значении, со всеми противоречиями своего мировоззрения и стиля.

Изучение неизданной философской поэмы Тредиаковского даст возможность лучше понять во всей ее полноте и сложности русскую поэзию 1750-х годов.

Комментарии

1. Книга «Российский Парнас», «Стихотворная пиеса “Совет“», пять рассуждений о силе нравоучительной философии и о натуральном праве, «Давидова псалтырь стихами и все пророческие песни нового и ветхого завета, и каждого псалма литеральная сила описана прозою», «Феоптия и богозрение. Сия книга сочинена стихами, состоит из шести эпистол, из которых пред каждою описана сила ее прозою; но сила всей книги объяснена рассуждением, служащим вместо предисловия» (см.: Н. И. Новиков. Избранные сочинения. Гослитиздат, М.-Л., 1951, стр. 355-356).

2. «Москвитянин», 1851, № 19-20, стр. 536-552.

3. Вощаное — восковое, т.е. мягкое, впечатлительное.

4. П. Пекарский. История императорской Академии наук в Петербурге, т. II. СПб, 1873, стр. 173.

5. «Библиографические записки», 1858, стр. 490.

6. П. Пекарский. История императорской Академии наук в Петербурге, т. II, стр. 173.

7. Там же, стр. 173-174.

8. Там же, стр. 174.

9. Там же, стр. 174.

10. «Москвитянин», 1851, № 19-20, стр. 537.

11. Там же, стр. 544-552.

12. Там же, стр. 546.

13. Там же, стр. 547.